Мортен Тровик о скрытых смыслах и социальных высказываниях, участии в программах по культурному обмену с Северной Кореей, организации конкурсов красоты для ампутантов в Анголе и Камбодже, своих новых проектах и других интересных вещах
Род занятий Мортена Тровика определить достаточно сложно. Как он говорит, он из тех, кто старается всегда идти в нескольких направлениях. Будучи по образованию театральным режиссёром, этот изобретательный норвежец занимается проектами, стоящими на стыке современного искусства, активизма и социальных вопросов.
При этом Мортен Тровик старательно избегает такого определения, как «артист» и полушутливо называет себя инженером человеческих душ, диагностом и трикстером.
Все его работы, начиная от инсталляций в публичных местах, несущих в себе разнообразие смыслов, до конкурсов красоты для ампутантов в Анголе и Камбодже и программ по культурному обмену с Северной Кореей, основаны на принципе амбивалентности, провоцирующем внутреннею дискуссию и противоречивые чувства.
Нам представился шанс пообщаться с Мортен Тровиком о его самых примечательных проектах, содержащихся в них скрытых смыслах и социальных высказываниях; сюрреалистическом опыте работы над программами по культурному обмену с Северной Кореей, ближайших творческих планах и других интересных вещах.
Интервью: Дмитрий Толкунов
Привет, Мортен! Спасибо, что нашли время пообщаться с нами. Было бы интересно узнать – вы участвуете в ряде самых разнообразных проектов: пишите книжки, режиссируете театральные постановки, документальные фильмы и музыкальные видео; создаете инсталляции, проходящие по категории актуального современного искусства; принимаете участие в различном социальном активизме… Учитывая этот многоплановый род деятельности, как бы вы сами обозначили свою роль – режиссер, артист, активист?
Это вопрос, который я часто задаю сам себе, и меня часто об этом спрашивают. Если вы погуглите мое имя, то, думаю, найдете много ссылок, где меня называют режиссером, писателем, или артистом. Я, по правде говоря, стараюсь избегать такого определения, как «артист», к этому термину я отношусь с опаской. Есть одна история о легендарном норвежском профессоре риторики Георге Йохансоне, который также является известным писателем. Говорят, что, когда его дебютный сборник стихов получил престижную литературную премию, он начал считать, что люди перестали его воспринимать всерьез.
Сейчас, когда меня спрашивают, как бы я определил свой род занятий, я называю себя инженером человеческих душ или диагностом (смеется). И что важно, я не доктор, я ставлю диагнозы и оставляю всю грязную работу по излечению другим – в этом моя привилегия как «артиста». Но при этом я избегаю такого определения.
Этот диагностический аспект ваших работ другими словами можно назвать присутствием некого социального высказывания?
Я бы сказал и да, и нет. Если вы сказали бы «социальных высказываний», то я бы согласился. В своих работах я стараюсь идти сразу в нескольких направлениях, не ограничивая себя чем-то одним. Думаю, амбивалентность – это ключевое качество любой формы самовыражения в искусстве, нацеленного на социальное воздействие. Без этой амбивалентности мы уже уходим на территорию чистого активизма, пропаганды и других форм инструментализма.
Думаете, эти социальные высказывания, содержащиеся в ваших работах, действительно как-то работают и имеют эффект?
Я по крайней мере на это надеюсь. И в первую очередь я нацелен на высказывания, ведущие к дискуссии, диалогу и дебатам.
Ваш проект “Суд Века” буквально сделан в форме судебных дебатов. Этот воображаемый судебный процесс с одной стороны являлся качественно поставленным шоу, а с другой имел открытый финал, как любой реальный судебный процесс, где по окончательному решению голосует суд присяжных. Это столкновение реальности с искусством, дающее неожиданный и свежий взгляд на некоторые проблемы, тоже, как понимаю, является одним из базовых принципов многих ваших работ?
Ну, отправной точкой создания «Суда Века» был тот момент, когда Гринпис и другие природоохранные организации подали в суд на правительство Норвегии, которое, как они утверждали, нарушало конституцию, разрешая увеличить нефтедобычу в неблагополучных районах, на крайнем севере. Я решил сделать постановку такого же процесса.
Интересно, что в жюри присяжных в “Суде Века” было несколько экспертов, принявших через полгода участие в настоящем процессе. У нас в жюри был очень широкий круг экспертов – ученые, экоактивисты, борцы за права малых народов (особо страдающих от возможной добычи нефти в Баренцевом Море), шаманы, политики, деятели культуры. Прокурорами и адвокатами были настоящие юристы. Все участники процесса были уважаемыми и квалифицированными в своих областях людьми. Все это, безусловно, добавило постановке аутентичности.
И каково было решение реального суда и вашего воображаемого?
Реальный суд был за расширение нефтяной добычи, наш воображаемый – против.
Говорит ли это о том, что искусство более идеалистично, чем реальная жизнь?
Это один из возможных взглядов на эту ситуацию, с которым я не могу полностью не согласится. Думаю, правильно будет сказать, что художественный взгляд на моральную проблему, как правило, всегда идеалистичен. Артисты всегда идеалисты, в том смысле, что у них есть идеалы, которые они стремятся выразить. Но закон – это не про идеалы.
Как правило, все ваши работы не похожи на коммерческие проекты. При этом уровень продакшена говорит о хорошем бюджете. Как вам удается находить финансовые ресурсы для осуществления своих идей?
Почти все, что я делаю, спонсируется норвежским Советом по Культуре и Министерством Культуры. Можно сказать, что в Норвегии я некий государственный шут. Прям как в старые времена, шут при дворе, которому дозволено остро шутить и говорить правду. Я могу делать все, что захочу, но должен быть всегда готов к небольшим неудобствам, если властям или еще каким-то влиятельным силам или обычным людям вдруг не понравится то, что я делаю.
То, что таким людям, как я, дозволяют делать то, что я делаю и даже спонсируют их на государственном уровне, говорит о демократичности Норвегии. Некоторые мои проекты, как, например, культурный обмен с Северной Кореей, могут быть проспонсированы одним министерством (в данном случае Министерством культуры), при том что Министерство иностранных дел выступает резко против, придерживаясь официальной позиции, что любая дружественная к Северной Корее акция просто неприемлема. Но к счастью, у нас в Норвегии действует правило, что государство никак не может вмешиваться в содержание спонсируемых им культурных проектов.
Знаю, что иногда люди, которым не нравится, то, что вы делаете, являются причиной не просто каких-то банальных неудобств, а могут быть и существенной преградой на пути реализации ваших проектов. Думаю, хорошим примером может послужить “Триумфальная Арка», которая была не просто чистым арт-проектом, а еще и интересным социальным экспериментом. Не могли бы немного рассказать об этой работе и о трудностях, с которыми столкнулись в процессе ее реализации?
Задумка заключалась в том чтобы жители огромного комплекса “Horse Shoe Block”, находящегося в городе Хаммерфесте и имеющего форму арки, в определенный момент, во время полярной ночи, синхронизировано включали и выключали свет в своих квартирах, создавая световые послания. Фасад дома как бы превращался огромный LED-экран. В итоге, половина жителей комплекса не захотела принимать в этом участие. Вероятно, из-за моей репутации, посчитали, что все это отдает каким-то тоталитаристским посылом, Северной Кореей и подобными вещами… И вообще, если вы хотите упражняться подобным образом в демократическом обществе и быть уверенным, что все пойдет по сценарию, то нужно быть готовым хорошо заплатить всем участникам.
Вы платили?
Нет, все участники принимали участие в проекте на сугубо добровольной основе.
Основная цель «Триумфальной Арки», как социального эксперимента – показать, как люди, объединённые общей идеей, могут добиваться общего результата?
Скорее он показывал, насколько возможно добиться этого результата и каким образом. В процессе реализации проект столкнулся с тем, что появились люди не просто скептически к нему относящиеся, но и те, которые вообще не хотели, чтобы подобные вещи происходили в их доме. То есть, могу сказать: как проект в итоге выглядел для меня не самое главное. Гораздо важнее была возможность посмотреть, как функционирует вместе сообщество людей. Само название «Триумфальная Арка» уже содержит в себе некий вопрос – триумф чего, сообщества или индифферентности? Социальный эксперимент с таким большим количеством участников всегда приводит к неожиданным результатам, тут не может быть заранее написанного сценария, и надо с этим считаться.
Высказывания на какие-то социальные темы непременно и всегда присутствуют в ваших работах?
Можете так считать, но это не являются их главной целью. После попадания в поле общественного внимания они влекут за собой публичную дискуссию и, надеюсь, помогают людям увидеть парадоксальность, амбивалентность и противоречивость многих вещей. Я думаю, что один из главных способов привнести какие-то реальные изменения – это подвергать сомнению собственные убеждения. Именно свои, подвергать сомнению чужие убеждения слишком просто. Намного сложней вести внутреннюю дискуссию с самим собой.
Один из ваших самых известных проектов, заостряющих внимание на эту парадоксальность и противоречивость, – это «Мисс Минных Полей». Не могли бы немного рассказать о его истории? И как такая необычная идея пришла вам в голову?
Все началось с того, что у меня была в тот момент девушка, отец которой занимал достаточно высокую позицию в Анголе – он был министром первого правительства после обретения страной независимости и при этом, пожалуй, самым известным ангольским писателем. Мы поехали навестить его, это было Рождество 2003 года, в тот момент прошло еще меньше года после разрушительной тридцатилетней гражданской войны, последствия которой наблюдались повсюду: по большинству дорог было опасно ездить, они были все еще заминированы; кругом было много разрушенных домов и очень много инвалидов с ампутированными конечностями, случайно подорвавшихся на оставленных с войны минах.
Через некоторое время после нашего визита, меня попросили подумать над концепцией первого международного арт-фестиваля в столице страны – Луанде. Я обнаружил, что конкурсы красоты пользуются в Анголе большой популярностью, и когда начал думать над концепцией мероприятия, то решил совместить, на первый взгляд, несовместимые и противоречащие друг-другу вещи – минные поля и конкурсы красоты. Вероятно, в тот момент я был единственным человеком в мире с подобной идеей и в этой связи чувствовал уже моральное обязательство воплотить ее. На протяжении следующих четырех лет я много раз летал в Анголу, искал там партнеров, людей с хорошими связями в правительственных структурах и благотворительных организациях и набирал участниц конкурса. Вкратце, вот так все и получилось.
Как известно, в Анголе все прошло весьма успешно, но в следующий раз, когда вы попытались воплотить такой же проект в Камбодже, что-то пошло не совсем так, и местные власти запретили конкурс в самый последний момент?
На самом деле, до самого последнего момента в Камбодже, так же, как и в Анголе, я работал над реализацией проекта в сотрудничестве с местным правительством. “Мисс Минных Полей” в Анголе стало еще примечательным событием, как, наверное, единственным в истории прецедентом, когда правительство африканской страны профинансировало проект, придуманный приезжим из “богатой белой страны”. Это очень нетипично, обычно все делается в точности наоборот. Все было сделано с помпой, на очень высоком уровне, как престижное мероприятие международного масштаба – приз победительницы конкурса вручала сама первая леди Анголы – Ана Паула душ Сантос.
“Мисс Минных Полей” в Камбодже было организовано через год после Анголы. Как и в Анголе, мне помогала Национальная Комиссия по Разминированию и Национальная Организация по Поддержке Инвалидов. Все шло хорошо до того момента, как до финального этапа конкурса оставалась буквально одна неделя. Одной австралийской благотворительной организации, занимающийся поддержкой жертв оставшихся после войны мин, крайне не нравилось то, что я делаю. Они, видимо, сильно ревновали, видя во мне новичка, который неожиданно появился и перетянул все внимание на себя. В итоге их директор попросил камбоджийского министра социального обеспечения, с которым был дружен, чтобы он убедил премьер-министра в целесообразности запрета моего мероприятия. То есть, интересно, что конкурс в итоге не состоялся благодаря усилиям еще одного “белого”, занимавшегося в стране благотворительными проектами, а не местных жителей.
Мне пришлось перенести финальный этап конкурса в Норвегию, где его участницы были представлены своими фотографиями в человеческий рост, которые несли по подиуму девушки из местной камбоджийской диаспоры.
Потом я тайным образом приехал в Камбоджу, чтобы привезти и вручить приз победительнице – это был как и денежный приз, так и наиболее важная и нужная для победительницы часть – комплект новых протезов.
Интересно, а к каким аргументам прибегнул этот австралиец, чтобы убедить местные власти в целесообразности закрытия такого, на первый взгляд, хорошего и преследующего благородные цели проекта, как “Мисс Минных Полей”?
Аргументы были достаточно интересные, если рассматривать их в контексте скрытых смыслов, которые нёс в себе проект. Например, он заявил, что участие в данном конкурсе будет унизительным для женщин, они выставят себя тем самым полными дурами. Это достаточно наглядно показывает менталитет людей, выступающих с подобной критикой. В таком взгляде уже изначально содержится посыл, что эти женщины идиотки, которые не знают, что для них хорошо, а что плохо. Никто и не думал спросить их самих, что они думают об этом конкурсе и почему решили в нем принять участие.
Новые вопросы и скрытые смыслы, появляющиеся вместе с изменяющимися обстоятельствами – вроде достаточно регулярная ситуация для ваших проектов? Думаю, инсталляция “Границы” может послужить достаточно наглядным примером того, как это происходит?
Да, “Границы”, так же, как и “Мисс Минных Полей”, очень ясно показывает, как вместе с меняющимися обстоятельствами один и тот же проект начинает в себе нести разные смыслы. То есть контекст – это ещё не все, но иногда – почти все.
Впервые я воплотил в жизнь инсталляцию “Границы” в 2011 году, и политические отношения между Норвегией и Россией тогда были очень хорошими. Инсталляция была официально открыта её Величеством Королевой Норвегии и нашим Министром иностранных дел в присутствии посла России и инспекторов пограничного контроля Норвегии и России. В тот момент инсталляция была символом международного сотрудничества, интерпретирующая границу между Россией и Норвегией, как что-то условное и эфемерное, что легко пересечь.
Следующая версия “Границы” была ответом на ситуацию, случившуюся с моим другом – пограничным инспектором Фроде Бергом, которого посадили в тюрьму в Росси по обвинению в шпионаже. Я использовал ту же инсталляцию – пограничные столбы норвежско-российской границы. Поставил их в родном городе Фродо – Киркенесе, а так же в Осло напротив Министерства иностранных дел. В новом контексте те же самые пограничные столбы уже символизировали другие вещи – профессию Фродо, бывшего пограничным инспектором, работавшим с Россией, и то, что граница сама по себе может нести в себе гораздо более зловещий характер, чем подразумевалось в первой версии проекта. В новом контексте наглядно показывались куда более сложные взаимоотношения между Норвегией и Россией, чем они были в 2011 году.
Один из ваших самых известных и противоречивых проектов, оставляющих большое поле для разных интерпретаций и скрытых смыслов, понимаемых разными людьми по-разному – это культурный обмен с Северной Кореей. В первую очередь, было бы интересно узнать – как вам удалось вообще попасть в эту весьма закрытую и авторитарную страну и заручиться доверием местных властей? Полагаю, задача была не из простых?
Первый раз я оказался в Северной Корее, благодаря так называемому Корейскому обществу дружбы. Этой организацией заправляет один испанец, классический идиот, при этом очень полезный для северокорейского режима.
Его на тот момент заместитель был норвежцем (Бъйорн Симонсен). Всех этих персонажей вы можете наглядно рассмотреть в документальном фильме “Друзья Кима”. Этот Бъйорн оказался коллегой бойфренда моего коллеги – Норвегия маленькая страна, почти все друг-друга знают или имеют какие-то связи. Я с ним познакомился, он мне сказал, что вполне реально съездить в Северную Корею. Мне это было безусловно интересно – Северная Корея сама по себе очень заманчивая и загадочная страна, и это общество дружбы представлялось мне достойным внимания с психологической и социологической точки зрения микромиром, таким сборищем очень странных, поехавших людей.
Принимающая северокорейская сторона замечательным образом называлась Комитет Корейской Демократической республики по Культурным Связям с Зарубежными Странами. Я быстро понял, что для того, чтобы обзавестись правильными контактами, которые помогли бы организовать с Северной Кореей какие-то совместные культурные мероприятия, мне нужно действовать в обход этого Общества Дружбы – эти ребята естественно не хотели никого и близко подпускать к Комитету, фактически узурпировав все контакты.
Специфика такого контролируемого общества, как Северная Корея, заключается в том, что надо потратить очень много времени и ресурсов чтобы завоевать доверие. То есть пред тем, как начать реально работать над какими-то проектами, мне приходилось много раз туда возвращаться, постоянно с кем-то встречаться, обсуждать перспективы сотрудничества и пить много соджу в процессе этих встреч.
Каковы были ваши первые впечатления от Северной Кореи?
Весьма неоднозначные. Конечно, Северная Корея очень специфичное и во многих отношениях весьма жесткое и экстремальное место. Но когда туда попадаешь со стереотипным, сформированным западными СМИ, представлением о стране, то начинаешь вдруг ясно понимать, что это на самом деле развивающаяся страна и что, по большому счету, она не может представлять реальной угрозы для мира на Земле, даже если бы очень и хотела. Мне Северная Корея показалась некой азиатской карикатурой на Советский Союз.
Мне всегда казалось, что атмосфера и режим в Северной Корее куда ближе к Китаю времен Мао Дзе Дуна. По крайней мере, если говорить о Советском Союзе последних десятилетий своего существования, то по сравнению с Северной Кореей он был просто открытой, уютной и даже либеральной страной.
Конечно, то, что мы сейчас видим в Северной Корее, имеет куда больше общего с временами Сталина, чем с поздним брежневским Советским Союзом эпохи застоя 70х -80х. И, как я уже сказал, это не буквальная копия СССР, а скорее карикатура. Конечно, это восточноазиатская страна по своей ментальности достаточно близка к Китаю Мао. Но если посмотреть на декорации и костюмы, то они весьма советские – и архитектура, и форма военных, и их поп-музыка, напоминающая Советскую Эстраду. То есть мясо китайское, а подлива советская.
Какие, на ваш взгляд, были самые удачные проекты по культурному обмену, которые вам удалось организовать вместе с северокорейскими властями?
Думаю, главным достижением был концерт группы Laibach в Пхеньяне в 2015 году о котором я сделал документальный фильм “День Освобождения”.
Самым проблемным мероприятием был арт-симпозиум “Академия Демилитаризованной Зоны”, о нем был тоже в 2019 году был выпущен документальный фильм «Война Искусств». Я бы не назвал этот симпозиум полнейшей катастрофой. Случилось, то что должно было случиться. Все происходило в 2017 году, когда риторика Трампа по отношению к Северной Корее становилась предельно агрессивной, он угрожал «огнем и яростью».
Я бывал много раз в Северной Корее, когда уровень политического противостояния был весьма высоким, и заголовки мировых СМИ во всю трубили об опасности наступления Третьей Мировой Войны. Но что в Пхеньяне, что в Сеуле местных жителей это нисколько не волновало, они уже слышали подобные страшилки миллион раз. Но в этот раз в Белом Доме заседал примерно такой же воинствующий и непредсказуемый парень, как и сами северные корейцы, и ему удалось их по-настоящему напугать. Это атмосфера страха явственно ощущалась, все это вылилось в паранойю по отношению к любым чужакам и не могло не создать сложности для проведения нашего мероприятия.
Вы делаете вместе с Laibach достаточно много проектов. Как вы подружились с этой группой и убедили их дать концерт в Пхеньяне?
Я был поклонником Laibach много лет и для меня было большой честью, когда они сами вышли на меня и попросили стать режиссёром видео для их песни “Whistleblowers”. Я поехал к ним в Любляну, мы провели вместе какое-то время и хорошо сошлись, в тот момент я уже активно работал над программами по культурному обмену с Северной Кореей. Сначала они подумали, что предложение выступить в Пхеньяне –это шутка. Но сомнений в том, что это стоит сделать, если это всерьез, у них не возникало не на секунду. Я всегда говорил, что Северная Корея – это страна как будто специально сделанная под Laibach, и было очевидно, что мы должны во чтобы то ни стало привезти группу на ее новую духовную родину.
Как думаете, Ким Чен Ын, знаком с музыкой Laibach и нравится ли она ему?
Я уверен, что Ким Чен Ын знает о существовании Laibach, концерт в Пхеньяне не мог бы состояться без его одобрения. Но насколько большим фанатом группы он является, пока говорить рано.
Помимо концерта Laibach, один из ваших самых известных проектов по культурному обмену с Северной Кореей – это интерпретации известных западных поп-хитов северокорейскими аккордеонистами. Особую популярность получили интерпретации песен норвежской группы A-HA – “Take on Me”, видео феерического исполнения которой собрало почти 3 миллиона просмотров на ютьюбе, и ваше гротескное видео с северокорейскими пропагандистскими штампами на вариацию от тех же аккордеонистов песни “The Sun Always Shine on TV”. Как вам удалось технически все это организовать? Видели ли северокорейские аккордеонисты оригинальные видео A-HA или слышали ли, по крайней мере, эти песни в оригинальном исполнении, или они играли просто по нотам? Вроде, насколько знаю, местные власти не очень жалуют проникновение любых образцов западной поп-культуры на территорию страны?
Они сами сделали все аранжировки, ведь нот для исполнения песен A-Ha на аккордеоне просто нет в природе. Я им просто дал CD с первым альбомом A-HA “Hunting High and Low” и попросил их сынтерпретировать песни, которые понравятся, на свой манер. Подобным образом, я проверил на практике – действительно ли западная поп-музыка полностью запрещена на территории Северной Кореи.
Ваши фотопроекты (“Rock Steady North Korea”, где вы позировали в образе рок-музыканта с гитарой в руках у главных революционных памятников; и “Discocracy” – цикл, в котором вы запечатлели себя в образе пижона из диско-эры с дискоболом в руке, красующегося на фоне тех же дорогих для северокорейцев мест) были тоже некой проверкой этих границ дозволенного, причём достаточно рисковой. Как вообще реагировала на этот балаган принимавшая сторона, когда вы делали в таком странном для северокорейцев обличье фотосессии у сакральных для них мест?
Думаю, если бы я им не объяснил зачем и почему я это делаю, то реакция была бы достаточно негативная. То, что вы не видите на этих фотографиях, – это северокорейские товарищи, которые не спуская глаз, все время внимательно наблюдали за тем, что я творю. Для того, чтобы им объяснить и обосновать свою задумку, мне пришлось прибегнуть к понятной им терминологии языка власти, это, кстати, метод достаточно часто используемый Laibach – подрывать язык власти, используя понятные для него термины.
Конечно, всего они не поняли, но главная идея, которую я пытался донести до моих северокорейских соглядатаев, чтобы они мне разрешили все это сделать, заключалась в том, что люди из западного мира, откуда я родом, тоже имеют своих кумиров, и что в нашем мире это по большей части рок и поп-звезды и подобные персонажи. Я сказал, что, разрешая мне смешать нашу западную эстетику с дорогими для них символами, они помогут многим молодым людям с запада лучше понять, почему в Северной Корее с таким уважением относятся к своим лидерам. Они поняли и купились на это. И мне не пришлось их как-то обманывать, ведь действительно, единственные формы массового идолопоклонничества, оставшиеся на западе – это, пожалуй, то что происходит на рок-концертах и футбольных матчах. Поэтому, думаю есть прямая связь и аналогия, хотя это и не совсем одно и то же, между ощущением сходящего с ума фаната Джастина Бибера и северным корейцем, впадающего в экзальтацию при виде стоящего от него в 20 метрах живого Ким Чен Ына – все это, по сути, достаточно похоже.
Как понимаю, поставленное вами в Норвегии представление “Rock + Football = Spektakel”, как раз и было посвящено этим последним оставшимся в западном мире формам идолопоклонничества?
Да, “Rock + Football = Spektakel – это как раз попытка объединить вместе и передать это ощущение коллективной, фанатской энергии, групповой идентичности и племенных инстинктов, которые даёт посещение рок-концерта или футбольного матча. Концерт Laibach в этом представлении сопровождался хореографической постановкой футбольного матча.
Все ваши проекты в Северной Корее сделаны с присущим вам чувством юмора, являющегося основой почти всех ваших работ. Не думаете ли вы, что есть некая опасность в таком постмодернистском и ироничном взгляде на тоталитарные режимы? Это примерно, как поп-артовые принты Мао от Энди Уорхола: люди начинают видеть в тоталитаризме забавный китч и умилительный гротеск, не понимая, что на самом деле это не черта не смешно, и что, если копнуть глубже, тоталитаризм – это люди, живущие под жесточайшим государственным прессингом.
Я никогда не воспринимал эти проекты, как главным образом шутку. И если брать во внимание острую полемику вокруг этих работ, особенно критику от борцов за права человека и других активистов,, воспринимающих это крайне серьёзно, то понимаешь, что немного людей видят в этом просто шутку. Конечно, в моих работах, по сравнению с 99% остальных форм освещения северокорейских реалий, есть какой-то блеск в глазах, игривость и чувство юмора. И я наоборот считаю, что юмор не идеализирует, а подрывает тоталитаризм. Все диктатуры убийственно серьёзны в самовосприятии и инстинктивно боятся юмора.
Помимо того, что вы привозили западных артистов в Северную Корею, вы также, в рамках культурного обмена, организовывали гастроли северокорейских артистов в Европе. Не думаете ли вы, что посещение западного мира, могло нанести этим молодым ребятам и детям из северокорейских музыкальных школ существенную психологическую травму и внести в их голову когнитивный диссонанс, разрушающий устоявшуюся картину мира и заставляющий задаваться достаточно опасными для их реалий вопросами?
Думаю, все зависит от конкретного ребёнка – какие-то дети более чувствительные, какие-то менее. В любом случае, все эти ребята были в Норвегии всего лишь неделю. Мне кажется, что в их восприятии это была просто интересная туристическая поездка. Если поставить себя на их место, то понимаешь, что даже пары недель пребывания в другой стране недостаточно для того чтобы выработать серьёзный когнитивный диссонанс и невзлюбить свою родину. Более того, я знаю, что за этот короткий срок многие из них уже начинали скучать по дому, одна из причин, конечно, заключается в том, что у них промыты мозги и они действительно верят, что Северная Корея – это лучшее место на Земле. Но также мы должны иметь в виду, что Северная Корея — это не Сомали. Там был в своё время серьёзный голод в конце 90х –начале нулевых, но это было давно, сейчас же жизнь в Пхеньяне и других больших северокорейских городах с материальной точки зрения не такая ужасная, и все эти ребята живут вполне нормально.
Я думаю, что этот когнитивный диссонанс скорее мог бы получить взрослый человек с зачатками диссидентских мыслей в голове, если его ненадолго вывезти на запад, а потом вернуть обратно. Я не вижу проблемы в том, чтобы вывозить северных корейцев заграницу. Если следовать этой логике, то какова может быть альтернатива? Оставить их навсегда у себя в изоляции, чтобы у них не происходило никаких внутренних конфликтов?
И мы должны принять тот факт, что в северных корейцах достаточно самобытности и внутренней целостности, чтобы думать самостоятельно. В подтверждение этого могу рассказать одну забавную историю – учитель этих молодых аккордеонистов, который приехал вместе с ними в Норвегию и в целом был доволен поездкой, был абсолютно шокирован тем, что чтобы сходить в общественный туалет в парке ему нужно было заплатить небольшую сумму. В его восприятии, это был яркий пример того, насколько низко пала капиталистическая система, зарабатывающая даже на самых базовых и естественных человеческих потребностях. Уверен, что он поделился этим впечатлением со всеми своими студентами. (смеется)
А как думаете, у многих ли северных корейцев есть какие-то скрытые диссидентские настроения?
Многие люди испытывают там ежедневное недовольство правительством, что можно вполне сравнить с реалиями Советского Союза. Недовольство вызывают такие вещи, как нехватка продовольствия, нескончаемый ремонт, плохая развитость инфраструктур, ну и вообще, что многие вещи не работают так, как они должны работать. Но, по разным причинам, активных диссидентов там очень мало. И я точно знаю, что никакого организованного диссидентского движения в Северной Корее нет.
Планируете ли в будущем ещё делать какие-то совместные программы по культурному обмену с Северной Кореей?
Я нахожусь на связи с ними и буквально вчера получил имэйл от людей из Комитета, они очень хотят, чтобы я вернулся и продолжил развивать эти программы. Собираюсь вежливо, но твёрдо им ответить, что даже если я и соглашусь на это предложение, то в этот раз они должны будут создать все необходимые условия для свободных экспериментов. Они должны будут мне предложить какие-то нормальные идеи, чтобы не допустить повторения такого же казуса, которые произошёл с последним арт-симпозиумом – “Академией Демилитаризованной Зоны”.
Какие вообще интересные проекты у вас запланированы на ближайшее время?
Я всегда работаю одновременно сразу над несколькими проектами, находящимися в разной степени готовности. В ближайшее время должен выйти русский перевод моей книжки “Предатель в Северной Корее”, и у меня запланирована выставка в Галерее Триумф в апреле в Москве.
Так же я работаю над новым документальным фильмом. Только что закончили его тизер. Главным героем фильма будет беженка из Северной Кореи, управляющая собственным свадебным агентством, сводящим северокорейских беженок с южнокорейскими мужчинами. Рабочее название фильма – «Мужчины с Юга, Женщины с Севера”.
Основное моё время сейчас занимает работа над большой театральной постановкой – “The Wastefulness Commission” – https://www.fib.no/en/programme/the-wastefulness-commission/. Я все-таки по образованию театральный режиссёр, и у меня будет мировая премьера на Международном фестивале в Бергене, в Норвегии, в мае.
Ещё я работаю над сценарием своего первого художественного фильма, который делаю с одной латвийской продакшен-компанией. Это будет такой боди-хоррор, происходящий на фоне норвежской индустрии по разведению лосося.
Желаем вам удачи во всех этих разнообразных проектах. И спасибо, Мортен, за интереснейшую беседу.
Спасибо, да благословит вас Господь!
